Второй человек появился из-за портьер, медленно подошёл к Марии. Девушке был виден только чёрный силуэт на фоне окна, но она сразу узнала подошедшего.

– Вот так-то… – раздельно произнёс барон Оттенбург и попытался потрепать Марию по щеке, но, наткнувшись пальцами на ладонь, зажимающую рот, усмехнулся и опустил руку.

– Ваша светлость! – незнакомо зашептал тот, кто держал Марию. – Гораздо лучше будет, если это сделаю я. Грех получится больше, понимаете?

– Понимаю… – протянул Оттенбург. – Старый греховодник! Что же, желаю удачи.

Барон вышел, прикрыв дверь. Ключ несколько раз повернулся в замке. Ладонь, зажимавшая рот, сползла на грудь, мужчина дёрнул шнуровку лифа, пытаясь распустить её.

– Побалуемся, красотка? – спросил он.

Только теперь она признала этот хриплый шёпот. Ещё не веря происходящему, она рванулась, но отец Антоний ухватил её за руку и с неожиданной силой швырнул на кровать.

– Детка, тише!..

Когда всё было кончено, монах приподнялся на постели и негромко, хорошо поставленным голосом опытного проповедника произнёс:

– Ты сама виновата во всём. Это твой грех. Ты своей выставляемой напоказ непорочностью ввела меня в искушение. Господь простит меня. «Истинно говорю вам, будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления, какими бы ни хулили». Соблазнившийся будет спасён, но горе искусителю! Особенно тому, кто соблазнил слугу господа!

Мария молчала. Отец Антоний издал короткий смешок и сказал:

– Ладно, к этому мы вернёмся утром, а сейчас у нас впереди целая ночь. Признайся, девочка, тебе понравилось со мной? Францисканцы – лучшие любовники на свете… Молчишь? Ну ладно, спи пока… Об этом мы тоже поговорим ближе к утру… – отец Антоний повернулся на бок и сонно пробормотал: – С великой радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения…

Монах уснул. Мария тихо, опасаясь разбудить его, отодвинулась в дальний угол широкой кровати и попыталась привести в порядок разорванное платье. В замке было тихо, лишь башенные часы гулко отбивали четверти, да иногда слышался тяжёлый удар и треск досок – единорог не спал в загоне, пробуя прочность стен. Мария связывала лопнувшие шнурки, не глядя на своё жалкое рукоделье. И думала, думала, в сотый раз повторяя в мыслях одно и то же.

Это конец. Придётся распрощаться с чудесной мечтой, снизошедшей на неё, когда она в слезах прибежала к логову единорога, жалуясь, что войска пришли вновь, и вдруг поняла, как просто слабая девушка и большой добрый зверь могут остановить кровопролитие. А потом мудрые речи отца Антония, того самого Антония, что храпит сейчас рядом, навели её на мысль примирить всех государей и все народы.

Но теперь мечта погибла, и виновата в этом сама Мария. Вероятно, она действительно слишком подчёркивала свою юную безгрешность, да ещё надела проклятое белое платье с открытой грудью и коротким пышным рукавом. Бесстыдно распустила волосы и закалывала их драгоценной брошью. Она подражала родовитым дамам, но у неё не было знатного имени, защищающего принцесс от посягательств мужчин. К тому же нельзя было брать в исповедники нестарого ещё человека, через день приходить на исповедь и тем соблазнять его, соблазнять всякий час, пока он не впал в отчаяние и не нарушил обета целомудренной жизни. С какой стороны ни посмотри, всюду виновата она. Вот только, зачем был в комнате барон Оттенбург и почему он не остановил монаха? Или здесь вообще никого не было и всё просто почудилось ей в бреду?

На улице послышался шум, крики, скрежет металла, мелко посыпалось стекло, потом по камню упруго простучали копыта коня, беготня во дворе усилилась, ещё несколько всадников скорым галопом промчались внизу, после чего всё стихло. За оконным переплётом медленно голубело утро.

Часы пробили шесть. За дверью чётко прозвучали шаги, ключ повернулся, и в зале появился фон Оттенбург.

– Спишь? – спросил он у продирающего заплывшие глаза отца Антония. – Давай, быстро готовь её к выходу, – барон мотнул головой в сторону Марии и зло добавил: – Де Брюш сбежал.

– Как?! – отец Антоний подскочил от неожиданности.

– Вот так! На неоседланной лошади!.. В одной сорочке!.. Это ты, сука, наделала, – барон повернулся к замершей Марии. – «Распахните ворота замков, опустите мосты!» Чёрта с два он удрал бы у меня, если бы ворота были заперты! А!.. – фон Оттенбург махнул рукой и быстро вышел.

Отец Антоний поспешно одевался.

– Платье поправила? – деловито спросил он. – Молодец. Скорее, народ уже собрался, нас ждут.

– Вы же знаете, мне больше нельзя к единорогу, – убито прошептала Мария. – Я не пойду.

– Пойдёшь… – зловеще протянул отец Антоний. – Я вижу, ты, милочка, ничего не поняла. Сейчас надо исправить тот вред, что ты нанесла своими безбожными речами. Войско готово в поход, и народ собрался. Но никто не станет воевать, пока верит твоим словам, так что дело за тобой. Слышишь, как бушует твой зверь? Господень гнев не терпит блуда! Идём!

Так вот в чём дело! – У Марии словно открылись глаза. – Значит не было никакого невольного соблазнения, и отец Антоний обидел её вчера не в приступе любовной горячки, а из низкого желания услужить господину. А сам Оттенбург клялся ложно, целовал распятие, вынашивая в груди планы предательства. И всё для того, чтобы и впредь бронированная конница могла вредить безоружным жителям Эльбаха. А она-то, глупая, надеялась примирить хищником! Да они страшнее сотни чудовищ…

Отец Антоний взял Марию за локоть, повёл за собой. Мария шла покорно с потухшими глазами. В голове моталась одна-единственная фраза, сказанная некогда священником эльбахской церкви и почему-то запавшая в память: «Не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего сделать».

Рядом с замком, на ристалище, где скакали, бывало, борющиеся рыцари, толпился народ. Высокие скамьи, на которых обыкновенно восседали знатные дамы, на этот раз были открыты для простого люда. Оттенбург желал, чтобы как можно шире распространились в народе рассказы о том, как, посланное богом чудовище расправилось с ложной девственницей, посмевшей призывать к позорному миру.