Мария смотрела, медленно переводя сомнамбулический взгляд: рог, округло расширяющийся от светлого острия, тупая морда, заросли тёмной с рыжинкой шерсти, сливающиеся с прошлогодней листвой. Глаза – большие, коричневые, совершенно коровьи… Кривой ствол ноги, вытянутой вперёд, и на ней огромная, с тарелку, рана, сочащаяся медленно застывающей сукровицей. Из раны косо торчал обломок стального прута. Верно зверь рвал зубами собственное тело, пытаясь выдернуть колючку, сорвавшуюся со злосчастной каракули.

Мария шагнула вперёд, присела на корточки, ухватила двумя пальцами заржавленный конец шипа и что есть силы дёрнула. По шкуре единорога волной прошла дрожь. Мария сама не соображала, что делает. Ей виделись только круглые, густо-карие глаза единорога. Никакое это не чудовище, а просто очень большая корова, сдуру забравшаяся в терновник, исколотая, несчастная, которую теперь надо лечить.

Водой из глиняной отцовской фляги Мария промыла рану, оторвала от подола нижней юбки длинную полосу полотна и перевязала истерзанную ногу. Единорог вздрагивал, шумно дышал, но терпел. На болоте Мария нарвала молодых побегов рогоза, принесла целую охапку, положила перед зверем. Коснулась рукой холодной кости плавно изгибающегося рога и сказала:

– Ты никуда не уходи. Завтра я приду опять.

Разогнанные мираклем войска вскоре удалось собрать. Мессир Раон, граф де Брюш, покинул укрепление Монте и вышел навстречу дружине фон Оттенбурга. На этот раз сражение предполагалось безо всяких военных хитростей. Войскам предстояло столкнуться в кровавой каше, в той неразберихе, когда победу или поражение могут принести один-два храбреца или несколько дружно побежавших трусов. Но в любом случае воинов надо было привести в неистовство, внушить им боевой азарт. Ждали поединка.

Раон тронул шпорами бока лошади, послал её вперёд. Оруженосец подал господину одетый в серебро рог, граф поднял голову к небу и протрубил вызов. От противного стана отделился рыцарь Фридрих, боец доселе непобедимый на турнирах, но не испытавший ещё себя в настоящей боевой схватке. Одинаковым движением соперники опустили забрала, намертво закрепив их в сброшенном положении, поправили тяжёлые копья, опирающиеся на грудной рычаг, и устремились навстречу друг другу. Они сшиблись, мессир Раон принял копьё на щит, а юный Фридрих был выброшен из седла и с грохотом рухнул в борозду. Но никто на всём поле уже не смотрел на дуэлянтов. Взгляды были обращены к реке, откуда неотвратимо приближалось знакомое и страшное видение.

Оно прошло по самому берегу, там, где сплетавшиеся кусты шиповника вставали неприступной стеной на защиту заповедных владений водяных крыс и лисиц. Единорог двигался быстро и плавно, словно привидение, а на спине его, промеж горбатых лопаток, вцепившись рукой в рыже-бурые космы, сидела девушка. Она размахивала в воздухе свободной рукой и кричала что-то неслышное за пением валторн.

Секунду собравшиеся толпы оторопело взирали на чудо, а затем слабый голос девушки, веско подкреплённый целеустремлённым бивнем чудовища, прорезал внезапно упавшую тишину:

– Стойте! Хватит драться! Мира!..

Один испуганный вскрик, любое резкое движение могли в эти минуты обернуться всеобщей паникой, бегством, десятками насмерть затоптанных и утонувших в смехотворном пограничном ручейке, но войска, загипнотизированные происходящим, молчали, а необыкновенная всадница продолжала увещевать, поочерёдно поворачиваясь то к одной, то к другой шеренге:

– Зачем вы хотите умирать? Для чего вам убивать других? Опомнитесь! Дайте Эльбаху мир! Вы, благородные, сильные, умные – помиритесь, говорю вам. Раон де Брюш и вы, господин барон, подойдите сюда и подайте друг другу руки!..

Вожди оглянулись на войска. Шеренги медленно заколебались, солдаты один за другим опускались на колени.

– Сегодня их драться не заставишь, пойдём разговаривать, – промолвил фон Оттенбург и, отделившись от группы советников, направился, куда звала его мужицкая дочь Мария.

– Дьявольщина! Трусы!.. – проскрежетал де Брюш, но, понимая, что ему ничего не удастся изменить, покинул ворочающегося в чернозёме Фридриха и тоже поспешил на зов.

Взрывая комья земли, он первый подскакал к единорогу, хотел что-то сказать, но лошадь, испуганно заржав, шарахнулась и понеслась по полю. Только великое искусство уберегло Раона де Брюша от позора и помогло удержаться в седле.

Барон Людвиг опустил коню на глаза стальной щиток, но и ослепший иноходец нервно дёргал головой и раздувал ноздри, страшась тягучего чужого запаха, волной идущего от невообразимо огромной туши единорога.

Подскакал граф Раон, с трудом справившийся со своим скакуном.

– Благородные сеньоры, пожмите ваши руки и поклянитесь в дружбе и вечном мире… – Мария запнулась, позабыв придуманные заранее слова, смешалась и добавила уже вовсе не торжественно: – Я вас очень прошу.

Мгновение рыцари колебались, но вид единорога разрушил их сомнения. Монстр стоял, изготовившись к удару, горячий воздух с шумом вырывался из груди, выпуклые глаза медленно наливались кровью. Только слабая рука всадницы охраняла сейчас жизнь суверенных владык.

– Так хочет бог! – проговорил фон Оттенбург, первым протянув руку.

Одна железная перчатка звякнула о другую. Мир был заключён. Забрала государи не подняли.

Пошла вторая неделя празднеств. Первые семь дней Оттенбург гостил в замке Брюш, затем кавалькада рыцарей, сопровождающая легендарного зверя и его прекрасную хозяйку, должна была перекочевать в земли Оттенбургов. С первого дня каждое утро тьмы народа собирались взглянуть на удивительное представление: невысокая девушка в белом платье подходила к чудовищу, в холке вдвое превышающему самого крупного быка, и воплощение гнева господня опускалось на колени, чтобы повелительнице удобнее было сесть верхом. Кроме Марии к единорогу никто не смел подойти, всякий знал, что только девственница может укротить великана и только ей он подчинится всегда и вполне.

Поднявшись над толпой, Мария произносила одни и те же слова – о том, что люди устали от войны, что не надо больше убивать друг друга и топтать чужие поля. Затем раздавался голос отца Антония, призывающего к покаянию и пожертвованиям. Изобильно текли медяки на восстановление пострадавшей эльбахской церкви. Отец Антоний, измысливший эти сборы, неприметно выдвинулся на первый план, стал как бы пастырем юной святой. Его проповеди неизменно собирали толпы верующих, но уже не пугали их. Сладчайшим голосом отец Антоний обещал скорое пришествие тех времён, когда в мире «будет едино стадо и един пастырь», отечески журил, напоминал, как в первые века «верующие были вместе и имели всё общее».